Пушкин в жизни - Страница 211

211

40

В наше время куйбышевский библиофил Н. И. Мацкевич обнаружил экземпляр пушкинской «Истории Пугачева» в прижизненном издании, на полях и титульном листе которой содержались записи Анатолия Львовича Пушкина, племянника поэта (сына Л. С. Пушкина). А. Л. Пушкин беседовал с А. А. Пушкиным, старшим сыном поэта, рассказавшим ему о своей встрече с Жуковским и Александром II, в свите которого он состоял. Жуковский призвал А. А. Пушкина к себе в 1851 г., когда он находился в Бадене, и сказал: «…в смерти Пушкина повинен не только шеф жандармов, но и распорядитель судеб России – государь. Поэт убит человеком без чести, дуэль произошла вопреки правилам – подло…» (Временник – 1974, с. 42). В следующую их встречу Жуковский обещал рассказать подробности, однако Жуковский был уже тяжело болен, и следующая встреча не состоялась. Александр II, по словам А. А. Пушкина, сказал следующее: «Будучи наследником престола, я имел встречи с Пушкиным, но каждая встреча отдаляла поэта от двора. Казалось, что поэт не скрывает своего пренебрежительного отношения и ко двору и к окружавшим поэта верноподданным государя. Никто не может отрицать, что поэзия Пушкина плохо действовала на поведение молодежи… Пушкин и Лермонтов были неизменными противниками трона и самодержавия и в этом направлении действовали на верноподданных России. Двор не мог предотвратить гибель поэтов, ибо они были слишком сильными противниками самодержавия и неограниченной монархии, что отражалось на деятельности трех защитников государя – Бенкендорфа, Мордвинова и Дубельта и не вызывало у них необходимости сохранить жизнь поэтам. Мы сожалеем о гибели поэтов Пушкина и Лермонтова: они могли быть украшением двора – воспеть самодержца» (там же, с. 31–32).

41

Мы располагаем теперь и волнующим рассказом об этом самой Екатерины Андреевны:

«30 янв. 1837 г. Петербург

Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуэли с Дантезом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверьг; Он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо, когда узнаешь, что Арнд с перьвой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: «перекрестите еще», тогда я опять, пожавши еще раз его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице. Других подробностей не хочу писать, отчего и почему это великое нещастие случилось: они мне противны; Сонюшка тебе их опишет. А мне жаль тебя; я знаю и чувствую, сколько тебя эта весть огорчит; потеря для России, но еще особенно наша; он был жаркий почитатель твоего отца и наш неизменный друг двадцать лет» (Переписка Карамзиных, с. 165–166).

42

Как показал П. Е. Щеголев, поднятые вверх руки, восторженно-благодарственные слова поэта – все это целиком придумано Жуковским. Щеголев сравнил различные редакции мемуара Жуковского, разобрал его черновики и обнаружил, что в первоначальном рассказе не было и упоминания об этом жесте и сопровождавших его восклицаниях; последовательность редакций показывает, как постепенно складывался весь этот вымышленный эпизод (подробнее см.: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. 3-е изд. М.; Л.: Госиздат, 1928, с. 169–173). Но пушкинские слова: «Жаль, что умираю, весь его бы был», приведенные Жуковским выше, были и в самом первом варианте. Чуть отличаясь по форме, они фигурируют в воспоминаниях еще трех свидетелей последних минут жизни Пушкина: Тургенева, Вяземского, Спасского.

Объяснение заключается, по-видимому, в том, что слова Пушкина о «жизни для царя» – цитата из послания Вольтера к его бывшему покровителю прусскому королю Фридриху Великому. Стоя уже у края могилы, как и Пушкин, великий поэт Европы смиренно благодарит в издевательских тонах своего патрона за заботу и выражает свою предельную верноподданность убийственно-саркастическими словами: «Я бы жил для него». Пушкин чуть переделал эту строку, но смысл ее остался прежним: это – язвительный и гневный выпад против монарха. В числе немногих современников, понявших истинный смысл пушкинских слов, был, несомненно, и Жуковский. Опасаясь, что кто-нибудь откроет царю их значение, он и поставил следом за ними целую сцену с жестами и восклицаниями, которые придавали им совершенно противоположный смысл.

43

Об отклике на смерть Пушкина рассказывает и С. Н. Карамзина в письме от 30 января 1837 г.: «Вечером мы ходили на панихиду по нашем бедном Пушкине. Трогательно было видеть толпу, которая стремилась поклониться его телу. В этот день, говорят, там перебывало более двадцати тысяч человек: чиновники, офицеры, купцы, все в благоговейном молчании, с умилением, особенно отрадном для его друзей. Один из этих никому не известных людей сказал Россету: «Видите ли, Пушкин ошибался, когда думал, что потерял свою народность: она вся тут, но он ее искал не там, где сердца ему отвечали». Другой, старик, поразил Жуковского глубоким вниманием, с которым он долго смотрел на лицо Пушкина, уже сильно изменившееся, он даже сел напротив и просидел неподвижно четверть часа, а слезы текли у него по лицу, потом он встал и пошел к выходу; Жуковский послал за ним, чтобы узнать его имя. «Зачем вам, – ответил он, – Пушкин меня не знал, и я его не видал никогда, но мне грустно за славу России». И вообще это второе общество проявляет столько увлечения, столько сожаления, столько сочувствия, что душа Пушкина должна радоваться, если только хоть какой-нибудь отзвук земной жизни доходит туда, где он сейчас; среди молодежи этого второго общества подымается далее волна возмущения против его убийцы, раздаются угрозы и крики негодования; между тем в нашем обществе у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина – и это куда хуже и непонятней – немало злобных обвинителей. Их отнюдь не смягчили адские страдания, которые в течение трех месяцев терзали его пламенную душу, к несчастью, слишком чувствительную к обидам этого презренного света, и за которые он отомстил в конце концов лишь самому себе: умереть в тридцать семь лет, и с таким трогательным, с таким прекрасным спокойствием! Я рада, что Дантес совсем не пострадал и что, раз уже Пушкину суждено было стать жертвой, он стал жертвой единственной: ему выпала самая прекрасная роль, и те, кто осмеливаются теперь на него нападать, сильно походят на палачей» (Переписка Карамзиных, с. 171).

211