Пушкин в жизни - Страница 114

• Предыдущая
• 114 / 215
• Следующая

Завтра надобно будет явиться во дворец – у меня еще нет мундира. – Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами молокососами 18-летними. Царь рассердится – да что мне делать?

…Я все-таки не был 6-го во дворце – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельд-егеря или Арнта (лейб-медика).

Третьего дня я наконец в Аничковом. Опишу все в подробности. Придворный лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть в восемь с половиной в Аничковом, мне в мундирном фраке, Наталье Николаевне как обыкновенно.

В 9 часов мы приехали. На лестнице встретил я старую гр. Бобринскую, которая всегда за меня лжет и выводит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме: в Аничков ездят с круглыми шляпами). Гостей было уже довольно, бал начался контрдансами. Гр. Бобринский, заметя мою треугольную шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели. Вообще бал мне понравился.

Утром того же дня встретил я в Дворцовом саду великого князя (Михаила Павловича): «Что ты один здесь философствуешь?» – «Гуляю». – «Пойдем вместе». Разговорились о плешивых: «Вы не в родню, в вашем семействе мужчины молоды оплешивливают». – «Государь Александр и Константин Павлович оттого рано оплешивели, что при отце моем носили пудру и зачесывали волоса; на морозе сало леденело, – и волоса лезли. Нет ли новых каламбуров?» – «Есть, да нехороши, не смею представить их вашему высочеству». – «У меня их также нет, я замерз». Доведши великого князя до моста, я ему откланялся (вероятно против этикета).

(22 дек. Суббота). – В середу был я у Хитровой, имел долгий разговор с великим князем (Михаилом Павловичем). Началось журналами:

Вообрази, какую глупость напечатали в «Северной Пчеле». Дело идет о пребывании государя в Москве. «Пчела» говорит: «государь император, обошед соборы, возвратился во дворец и с высоты красного крыльца низко (низко!) поклонился народу». Этого не довольно. Журналист-дурак продолжает: «как восхитительно было видеть великого государя, преклоняющего священную главу перед гражданами московскими!» Не забудь, что это читают лавочники.

Великий князь прав, а журналист, конечно, глуп. Потом разговорились о дворянстве… Я заметил: что значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристократии и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто был на площади 14 декабря? Одни дворяне, сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много. Говоря о старом дворянстве, я сказал: «Мы, которые такие же родовитые дворяне, как император и вы…» и т. д. Великий князь был очень любезен и откровенен. – «Вы настоящий представитель вашего семейства, – сказал я ему: – все Романовы – революционеры и уравнители». – «Спасибо: так ты меня жалуешь в якобинцы! Благодарю, вот репутация, которой мне не доставало». Разговор обратился к воспитанию, любимому предмету его высочества. Я успел высказать ему многое. Дай бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра!

Натали много выезжает, танцует ежедневно. Вчера я провела день по-семейному; все мои дети обедали у нас. Только и слышишь разговору, что о праздниках, балах и спектаклях.

Здесь все по горло в праздниках, Натали (жена Пушкина) много выезжает со своими сестрами; она привезла ко мне однажды Машу (старшая дочь поэта), которая настолько привыкла видеть только изящно одетых, что, увидев меня, начала громко кричать; ее спросили, почему она не хотела поцеловать бабушку; она ответила, что у меня скверный чепчик и скверное платье.

Вчера приехали мы сюда, остановились у Пушкиных (родители поэта)… Пушкин-поэт обещал мне на пятницу билет на «Роберта Дьявола»; но я не думаю, чтоб можно было на него рассчитывать… Поэт очень смешон. Как он растерялся, увидев меня! Можно было умереть со смеху.

Поэт находит, что я нисколько не изменилась фигурою и что, несмотря на мою беременность, он меня любит всегда. Он меня спросил, примем ли мы его, если он приедет в Голубово; я ему ответила, что очень на него сердита: какого он об нас мнения, если задает мне подобный вопрос!.. Я сегодня подарила г-же Пушкиной (матери поэта) мантилью, которая доставила ей много удовольствия. Правда, она стоила немножко дорого, – 60 рублей, но что делать? Она все эти дни ходила в кацавейке, и потом, я хотела ей доставить чем-нибудь удовольствие. Здоровье ее очень плохо; доктор требует консультации, но у них нет денег, чтоб заплатить докторам, и консультация откладывается со дня на день.

Пушкин решительно поддался мистификации Мериме (выдавшего сочиненные им «Песни западных славян» за подлинные), от которого я должен был выписать письменное подтверждение, чтобы уверить Пушкина в истине пересказанного мной ему, чему он не верил и думал, что я ошибаюсь. После этой переписки Пушкин часто рассказывал об этом, говоря, что Мериме не одного его надул, но что этому поддался и Мицкевич. – Я дал себя мистифицировать в очень хорошей компании, – прибавлял он всякий раз.

С генваря я очень занят Петром. На балах был раза 3; уезжал с них рано. Придворными сплетнями мало занят.

Когда Пушкин писал историю Петра I, он просил представить его графине В. Н. Ягужинской, старухе-невестке одного из ближайших друзей Петра; она отказалась принять Пушкина и сказала, что у нее нет в обычае делить общество с рифмачами и писаришками. Ей возражали, что Пушкин принадлежит к одной из древнейших фамилий русского дворянства; на это она ответила, что охотно приняла бы его, если бы он не был прикосновенен к писательству, и прибавила: «он напечатает, что я могла бы ему рассказать или сообщить, и бог знает, что из этого может выйти. Моя бедная свекровь умерла в Сибири, с вырезанным языком, высеченная кнутом; а я хочу спокойно умереть в своей постели, в Сафорине».